— Успокоение? Забвение чего? Того, что вы сегодня совершили?

— Что я сделал? Мне кажется, я тебя спас.

— Да, в придачу вы меня еще и спасли! Но на самом деле меня спасли не вы, а Сан-Реми, настоятель августинцев, мать Беатриче — Главная Дама монастыря бегинок, выходившая меня. Я могу сказать, что сделали вы: пренебрегая данным вами словом, ваши воины ворвались в открывшийся перед вами город, вы приказали стрелять по толпе. Под вашими стрелами погибли женщины и дети. Вы пробудили в людях отчаяние, худшее из безумств, и чуть не смешали свою кровь с кровью ваших жертв. Меня спасла не вы, а мои друзья, открывшие для вас решетку и выпустившие нас!

— Ты меня упрекаешь? Меня, принца, над которым они глумились и насмехались?

— Да, несмотря на все их многочисленные великие прегрешения! Я справедлива. Я считаю вас не правым, потому что вы — сильный, великолепный и намного умнее их. Сам разум должен был подсказать вам способ подчинить Брюгге без пролития крови и этого смертельно опасного обмана. Когда дети плохо воспитаны, в этом обвиняют не их, а родителей, за спиной которых знания и опыт. Конечно, надо уметь карать, но милосердие, монсеньер, такое прекрасное слово! Правда, оно присуще лишь Богу!

Воцарившееся молчание, казалось, раздавит его. Герцог отвернулся от Катрин и потемневшими глазами смотрел на языки пламени в камине. Катрин увидела, как из них по бледным, осунувшимся от усталости и горя щекам медленно потекли слезы.

— Простите меня, — мягко сказала она, — но надо, чтобы кто-то сказал вам это. Вы знаете, я никогда не могла лгать и скрывать свои чувства.

Филипп встряхнул плечами, словно сбрасывая тяжелое бремя, и с болью в голосе сказал:

— Ты меня больше не любишь.

— Вы тоже, монсеньер, несмотря на эти комнаты и невероятные портреты. Ваша любовь — от гордыни, от плоти, а не от сердца. Видите ли, когда действительно любят, можно всем пожертвовать для любимого человека, отдать все без остатка, не сожалея об этом. Когда-то, может быть, вы любили меня так, но сейчас все иначе. Я думаю, монсеньер, только детей можно любить такой всепоглощающей любовью. А теперь позвольте мне удалиться. Я хотела бы узнать, прибыли ли сюда, как я надеюсь, мой конюх и паж. Мы немного отдохнем перед предстоящей дорогой.

— Вы уже хотите уезжать?

— Да, так будет лучше. Не следует, чтобы видели нас вместе, да и дорога в мои горы долгая.

Он тяжело вздохнул.

— Хорошо, уезжайте, ведь ничто не сможет удержать вас! Я позабочусь, чтобы ваше путешествие было не слишком трудным.

Катрин подошла к нему и встала на колени.

— Прощайте, монсеньор. Он сделал нетерпеливый жест.

— Почему прощайте? Между Францией и Бургундией царит мир. Почему я должен быть приговорен к вечной разлуке с вами? Что бы вы ни думали, я буду бесконечно счастлив снова увидеть вас.

— Как будет угодно Богу…

Она поцеловала безвольно опущенную руку принца, поднялась и, не оборачиваясь, вышла из комнаты, чтобы не слышать горьких вздохов за своей спиной. Следовало перевернуть эту страницу.

Часть третья. ХОЗЯИН МОНСАЛЬВИ

Глава первая. ЗАКРЫТЫЕ ДВЕРИ

Беранже весело напевал известную песню Бернара де Вентадура, содержание которой было скорее грустным. Голос его потерял хрупкую детскую свежесть, и, хотя еще до конца не сформировался, звучал приятно. Пажу нравилась эта песня, и он распевал ее в родных горах.

Долгое путешествие подходило к концу. Путникам потребовался целый месяц, чтобы пересечь фламандские равнины, обходя с севера Париж, где войска коннетабля де Ришмона еще до конца не очистили окраины Пикардии, Шампани от оставшихся английских войск и головорезов Жана Люксембургского, неукротимого бургундского генерала, единственного, не согласившегося с Аррасским договором. Последний этап пути пришелся на жаркий июль, наполненный ароматом черники и жужжанием пчел. Но до последнего шага было еще далеко!

Они следовали по старой римской дороге, узкой и неровной, сплошь усаженной каштанами. Путники не встретили ни души и лишь иногда видели, как стадо овец, перегоняемое на высокогорные луга, сбрасывало своими копытами на дорогу мелкие камни. Тогда пастух, поприветствовав их взмахом руки, свистом подзывал собак и терпеливо продолжал медленным ровным шагом свое восхождение.

При мысли о том, что ее ожидает в Монсальви, сердце Катрин начинало сильнее биться от надежды и страха: надежда вновь обрести родной очаг, смех малышей, горячие объятия Сары, теплую встречу любивших ее слуг, страха за то, каким будет первый жест Арно, его первое слово. Прогонит ли он ее, как поклялся?

А может быть, мягкое и настойчивое влияние аббата Бернара наконец-то открыло ему глаза, и он понял, что супруга не заслужила то зло, которое он ей причинил.

Но если его нет дома? В последние дни путешествия она узнала много неожиданного о событиях во Франции.

Так, накануне приехав в Орийак, чтобы передохнуть на постоялом дворе аббатства Сен-Жеро, путники, к своему удивлению, попали на праздник.

Судьи устроили народное гулянье. Были зажжены победные огни, чтобы отпраздновать окончательное поражение самого заклятого и опасного врага за последнее двадцатилетие, стервятника, долго кружившего над городом — наемного убийцы Родриго де Вилла-Андрадо.

Карл VII, возвращаясь с дофином Луи, узнал, что по-прежнему самоуверенный кастилец, пользуясь его отсутствием, посмел проникнуть в Берри и угрожать замку, где находились королева Мария и дофина Маргарита Шотландская.

Разорения и пожары на его пути вызвали тревогу в королевских владениях, и обе принцессы дважды обращались к кастильцу с письмом, прося его покинуть их земли. Он этого, как и следовало ожидать, не сделал. У него были развязаны руки: коннетабль де Ришмон занимался наведением порядка вокруг Парижа.

Тогда король, может быть, первый раз в жизни — но не последний — страшно разгневался. Он приказал, чтобы войско как можно быстрее вернулось к Луаре. Когда интенданты подъезжали к замку Эриссон, что на Бурбонской земле, чтобы подготовиться к приезду своего господина, на них напали разбойники Родриго, избили и ограбили их. Это было большой ошибкой, поскольку король вел с юга мощную армию, где было немало провансальцев и жителей Арманьяка. Карл начал преследование грабителей, вынудив их искать убежище на землях, принадлежащих деверю Родриго — герцогу Бурбонскому. Вилла-Андрадо был изгнан из королевства: ему под страхом смерти запретили возвращаться обратно. Кастильцу не оставалось ничего другого, как заживо похоронить себя в своих испанских владениях Рибальдо. Как раз это-то и праздновали жители Орийака, счастливые, что избавились от постоянной угрозы.

Катрин же думала о своем. Король проявил себя как военачальник и стал лично руководить освобождением своего королевства. Теперь, как говорили, он отправился на осаду Монтеро, где засел мощный гарнизон английского капитана Томаса Герарда. Арно, скорее всего не смог устоять перед призывом к войне, его неутолимой возлюбленной. И отправился с миром к королю, чтобы занять достойное место среди его капитанов.

По правде говоря, ей улыбалась мысль встретить в Монсальви не его хозяина, а аббата Бернара. Это позволило бы ей поговорить с аббатом, послушать то, что ей скажут слуги о поведении Арно, подготовиться к встрече с ним. Так приятно было бы обрести домашний покой и избежать бурного объяснения с Арно. Одна спокойная ночь была бы для нее уже неоценимым благом…

Беранже, шедший во главе небольшого кортежа, опустив поводья, по-прежнему напевал. Вдруг он остановился и, поднявшись в стремени, сказал:

— Госпожа Катрин, посмотрите: вон большой дуб! Мы подъезжаем.

У Катрин замерло сердце. Паж был прав — еще несколько шагов по лесу, и за широким поворотом появятся не очень изящные, но надежные башни и стены Монсальви.

— Вы увидите, Готье, — сказала Катрин своему пажу, завороженною смотревшему вокруг, — вам понравится наша Овернь и ее жители. Благородство растет здесь из земли. Оно состоит их храбрости, веры, здравого смысла и настоящего великодушия. Здесь умеют сохранить верность и не стать рабом, служить и не умалять своего достоинства. Л как красивы наши девушки!